Няшка под любым соусом ^__^
Не знаю, кто как, а я обожаю этот праздник. Почему? А вы прочитйте этот фанфик. Поймёте. Моё поздравление и мой подарок для всех! Больше слов у меня нет.
Название: Рождественское чудо
Автор Tao_June
Пейринг: Эрик/Алан
Рейтинг: G
Дисклаймер: Тобосо-сан наш царь и бог!))
От автора: жанр я не указываю потому, что не знаю, какой это...
читатьФигурка ангела, овитая остролистом, идеально ровно встала на верхушку раскидистой ёлки. Ёлка, ещё мокрая после весело кружащего на улице снегопада, одурительно пахла хвоей, так что даже кружилась голова. Игрушки -- разномастные шары, сахарные фигурки сказочных персонажей, серебристые звёзды и похожая на снег мишура -- переливались на ней в неярком свете торшера и уличного фонаря. Эрик отошёл назад, внимательно осмотрел плоды трудов своих и удовлетворённо кивнул.
"Ему бы понравилось."
Потом он вышел в прихожую и поплотнее замотался в тёплое пальто. Снег приветственно бросился ему в лицо, словно бы говоря:"Ну, наконец-то! Как можно сидеть дома, когда здесь так весело! Пошли, ну пошли же скорей!!!" И Эрик пошёл, усмехаясь снегу, забивающемуся в сапоги и под воротник, и долго упрямо балансировал на скользкой стремянке, грозя в любой момент свалиться оттуда, плохо слушающимися от холода пальцами старательно развешивая над окном разноцветную гирлянду. Потом вернулся в дом и, скинув вымокшие одежду и обувь, с наслаждением полулёг в кресле, медленно глотая глинтвейн, чувствуя, как постепенно "отходят" замёрзшие пальцы, а внутри разливается приятное тепло.
Часы пробили десять. Эрик сильнее сжал чашку, чувствуя нарастающую смесь боли и нетерпения. Так было каждый раз. Каждый год. И он жил этим, весь год ожидая этой ночи... ожидая чуда. Он жил этим ожиданием, дышал им, и его сердце билось только благодаря этой надежде, этой животворной мысли:" А вдруг?.."
"Он бы обиделся. Ведь он так старался, так ждал этого..."
Эрик опустил чашку на стол и снова, который уже раз за этот вечер, вдохнул полной грудью дурманящий аромат хвои и мандарин. Мягкий цитрус он проворно избавлял от кожуры в этот самый момент, чтобы парой мгновений позже отправить сочную дольку в рот, глядя на ангела, который словно наблюдал за ним сверху со светлой, чуть грустной улыбкой. Второй мандарин и вторая чашка глинтвейна покоились на противоположном конце стола -- у второго кресла. Это он тоже делал каждый раз, ведь всё должно было быть идеально -- для него -- а вдруг?.. Эрик вздохнул и, выдохнув, прикусил губу. Рождество стало для него и самым сладким сном, и бесконечным кошмаром. Ведь Алан не дожил до него всего двух дней.
С тех пор прошло уже двадцать девять лет, но он помнил всё так, как если бы это происходило вчера. Для синигами двадцать девять лет -- не срок, для них ведь десять лет -- что один год для смертного. Но ему эти годы показались вечностью. Он так и не мог понять, почему выжил тогда, ведь рана, нанесённая демоном, определённо была смертельной. Он должен был умереть вместе с Аланом. Но очнулся спустя сутки в госпитале, яростно проклиная своё тело за то, что оно так упрямо цеплялось за жизнь, когда он так хотел умереть. С ним рядом всё время кто-то находился, словно они опасались, что он может попытаться покончить с собой. Они были правы, он бы обязательно попытался, если бы была возможность. Он не понимал, зачем жить, зачем он дышит, зачем бьётся его сердце -- теперь. Теперь, когда Алана нет, и он сам виноват в этом. Он думал, что это несправедливо, что он не заслуживает того, чтобы жить, он не должен быть здесь. Каждый свой вздох, каждый удар своего сердца он воспринимал как предательство. Предательство собственного тела, которое по каким-то причинам отказалось отпускать его душу, стало темницей, в которой он теперь метался в поисках выхода. Было больно. Настолько больно, что, наверное, ни один, даже самый худший, из приступов Шипов Смерти не мог бы с этим сравниться. Он не мог быть уверен, ведь сам он никогда этого не испытывал. Но его душа рвалась на части, рвалась, растерзываясь в кровь, а сердце продолжало предательски стучать, впитывая эту кровь и прогоняя её по венам. Ему казалось, что он всё-таки умрёт. Просто сам, не выдержав этого. Умрёт и, быть может, когда-нибудь получит прощение. И даже сообщение врача о том, что Алан уже был при смерти в момент нанесения им удара и всё равно умер бы несколькими минутами позже, не могло его утешить. Он задыхался. Задыхался от того, что продолжал дышать.
А потом произошло ЭТО. Проснувшись в ту ночь от шума за окном, он даже не сразу понял, что происходит. Потом взгляд упал на календарь, висевший на стене напротив кровати, и всё встало на свои места. Рождество. Только что наступило Рождество, и теперь за окном взрывались хлопушки и фейерверки, синигами смеялись и кричали друг другу поздравления... это казалось утопией, далёкой и странной. Казалось нереальным, что у кого-то ещё может быть праздник, что кто-то может радоваться, веселиться, быть счастливым и не знать, что Алана Хамфриза больше нет. Алана, который так ждал этого праздника! Так мечтал, как они будут вместе его встречать, вместе сидеть под ёлкой, пить глинтвейн, есть мандарины и болтать ни о чём и просто будут счастливы, а потом обменяются подарками, и каждый обязательно получит именно то, о чём мечтал больше всего... Так верил в Рождественское чудо... Эрик даже не сразу понял, что плачет. Плачет вголос, отчаянно, воя и крича, глотая слёзы и давясь ими, до рвоты, до истерики, почти до потери сознания. Он не помнил, сколько так метался, грозя упасть с кровати, сминая и разрывая постельное бельё, вырывая зубами куски из подушки, разбивая лоб о металлическую спинку кровати и чувствуя, как слёзы под ним смешиваются с его же кровью из открывшейся раны. Он не помнил, как долго бился в этой агонии, балансируя на грани безумия. Но когда это закончилось, стало легче. Боль никуда не делась, но теперь она больше не рвала его изнутри. Она улеглась, мягко обволокла его бьющееся теперь ровно сердце, взяла его в плотный кокон и просто билась вместе с ним. Он лежал на спине, не в силах пошевелиться, чувствуя, что повязка на ране уже пропиталась насквозь, но не чувствуя боли, никакой другой, кроме той, что дремала внутри него. Мысли прояснились и были чёткие как никогда. Он думал об улыбке Алана, о его крике, когда он пытался его остановить, и о том, что, быть может, его жизнь и есть -- прощение? А вовсе не предательство со стороны его тела. Он жив потому, что Алан хотел, чтобы он жил? ...и каждый обязательно получит именно то, о чём мечтал больше всего... Внезапно его ноздрей мягко коснулся запах хвои и мандарин. Эрик медленно повернул голову. На тумбочке перед ним стояла чашка с глинтвейном, рядом лежал очищенный мандарин, а сбоку -- небольшая коробка в подарочной упаковке, накрытая ещё мокрыми от снега еловыми ветвями. Сердце судорожно сжалось. Он протянул руку и взял подарок. И стиснул его так, что коробка смялась и затрещала, грозя разорваться в его руках. Подарок был подписан. Подписан почерком, который он узнал бы из миллиарда. Слезы снова застлали ему глаза, он поднёс коробку к губам и целовал, жадно целовал её, как безумный, и с губ само срывалось его имя. Он продолжал жать к себе коробку и тогда, когда прибежал врач, когда его везли на каталке по коридорам и в операционной, когда ему заново зашивали рану. Он так и заснул в то утро, обнимая ту коробку, на которой было написано "Эрику" аккуратным почерком Алана.
...в коробке оказались часы, безумно красивые и безумно дорогие, те самые, которыми он каждый день любовался в витрине, но не решался себе позволить из-за цены.
Когда, спустя почти месяц, он вернулся из госпиталя домой, первым, что попалось ему на глаза, была рождественская ёлка. При виде её воспоминания нахлынули с новой силой, и с ним едва снова не случилась истерика. Она казалась аллегорией и, навевая праздничные мысли, словно смеялась, издевалась над ним, вонзаясь в самую душу... но её наряжал Алан. И у Эрика не поднялась рука убрать. Ёлка так и стояла в его гостиной до тех пор, пока не засохла совсем, и от неё остался практически один голый ствол с голыми же ветвями, с которых игрушки грозили попадать в любой момент и побиться. Только тогда Эрик решился её разобрать -- спасая игрушки, которые Алан так любил.
На следующий год он не стал отмечать Рождество. Просто не смог. И подумал, что, должно быть, никогда уже не сможет, и никогда уже этот день не будет для него праздником. Но утром двадцать пятого декабря, проснувшись, он нашёл на тумбочке рядом с кроватью чашку глинтвейна, очищенный мандарин, свежие еловые ветви в вазе и -- коробочку в подарочной бумаге, подписанную "Эрику" алановой рукой. В первый момент он подумал, что сходит с ума. А потом родилась надежда, то самое яркое, жгучее, безумное -- а вдруг?.. Держа на трясущихся руках казавшийся нереальным подарок, он понимал, что будет отмечать Рождество каждый год, а значит, жить, жить и жить в ожидании, что снова найдёт под ёлкой подарок от него и почувствует его ласковое прикосновение, когда содержимое коробки, хоть бы какой мелочью оно ни было, коснётся его кожи.
С тех прошло уже двадцать девять лет. Подарки Алана были расставлены у него по всему дому, а нательные, вроде тех же часов, он постоянно носил при себе. Их набралось уже двадцать восемь.
Эрик встряхнулся, вырываясь из воспоминаний. Потом внимательно оглядел комнату, проверяя, не упустил ли каких-нибудь деталей. Всё до последней мелочи было на своих местах. Пора было накрывать на стол. Эрик поднялся с кресла, пошевелил согревшимися пальцами и отправился на кухню, где уже ждали притовленные блюда и посуда -- на двоих. Он собрал и понёс сначала один прибор -- для Алана. Вернувшись в гостиную, бросил невольный взгляд на ёлку, и тарелка, вилки, ложки, ножи, бокалы со звоном посыпались на пол: подарок был уже здесь, хотя до наступления Рождества оставалось ещё два часа. Эрик мгновенно оказался рядом и приподнял на дрожащих руках коробочку, перевитую праздничной лентой, вчитался, жадно впитывая каждую букву, в слово "Эрику" на её крышке, с нежностью провёл по нему пальцами. Потом осторожно, чтобы не повредить упаковку, начал распаковывать подарок.
На этот раз коробочка была совсем маленькой, а внутри оказался серебряный медальон, на крышке которого переплелись в причудливом узоре буквы "А" и "Э". Эрик припал к нему губами, как утопающий хватается за спасательный круг, и с силой сжал в ладони, чувствуя, как по щекам текут ручьями слёзы.
В тот же миг его грудь внезапно обожгло. Словно сгусток жара зародился где-то глубоко внутри него и с каждой секундой разгорался всё ярче, всё... горячее. Стало тяжело дышать, медальон покатился по полу, выпав из разжавшихся пальцев. Жар нарастал, пронизывая каждую клеточку, заслоняя рассудок. Эрик с криком вцепился в рубашку и разорвал её, словно это могло помочь, потом повалился на бок; было полное ощущение, что он сгорает изнутри. Несколько секунд он катался по полу, пытаясь сбить невидимое пламя. А потом боль стала настолько сильной, что он потерял сознание.
Очнулся Эрик так же внезапно. Часы на стене показывали половину двенадцатого, он был без сознания около полутора часов. И не ощущал ни малейшего недомогания, он чувствовал себя великолепно. Вскочив, он кинулся к зеркалу и внимательно осмотрел себя. Не было никаких следов даже легчайших ожогов, чистая, мягкая кожа. Только рубашка на груди была разорвана, но это он сделал сам. Эрик потряс головой, пытаясь понять, что произошло. Мысли путались. В комнате тоже ничего не изменилось, только разбитая посуда лежала грудой у дверей. Держась за загудевшую голову, Эрик встряхнулся ещё раз и побрёл в ванную.
Прохладная вода успокоила и прояснила разум. Он всё ещё не понимал, что происходит, но уже не волновался так по этому поводу. Что бы это ни было, оно может подождать до завтра. А в эту ночь ему не пристало думать. Вообще ни о чём. Только дышать. Только пить глинтвейн, есть мандарины и поглаживать кончиками пальцев подарок Алана, с наслаждением вдыхая запахи хвои и тех же мандарин. Только жить.
После душа Эрик направился в спальню, чтобы переодеться. Потом, уже в новой рубашке, но тех же брюках, вернулся в гостиную, подобрал медальон и надел его -- под рубашку, к груди, к сердцу. Глубоко вдохнул и медленно выдохнул, невольно улыбаясь, как это происходило каждый раз, каждый год. Каждый год... взгляд упал на часы: до полуночи оставалось ещё десять минут.
И тут раздался стук в дверь.
Эрик вздрогнул и растерянно посмотрел в сторону прихожей. Он никого не приглашал, да и все знали, что в эту ночь его лучше не беспокоить. Стук повторился, и Эрик невольно вздохнул. Пришедший был весьма настойчив и явно не собирался уходить. Он вышел в прихожую и протянул руку к дверной ручке, чтобы открыть. Рука внезапно задрожала. Растерянность сменилась волнением, таким сильным, что подгибались ноги. Эрик вскинул голову и несколько раз судорожно сглотнул, пытаясь успокоиться. Потом схватился за ручку и резко распахнул дверь...
...и снег, похожий сейчас, когда ветер уже утих, на шёлк, нежно коснулся его щеки, ласково шепча:"Заслужил..."
Перед ним стоял Алан, раскрасневшийся от холода, кутающийся, слегка трясясь, в пуховую куртку, неуверенно улыбающийся своей невозможной улыбкой и выглядящий одновременно счастливым и виноватым.
- Прости, что так долго! Раньше никак не получалось... Я пытался, но...!
Эрик молча шагнул вперёд и обнял его. Окружающим миром владел потрескивающий мороз, но он не чувствовал этого, не чувствовал холода. Единственное, что он чувствовал, -- тёплое, теперь уже откровенно дрожащее тело в его объятиях, жмущееся к нему, уткнувшись замёрзшим носом ему в шею, и запах его волос и кожи, такой родной...
- Эрик, ты так замёрзнешь! Пошли скорее в дом!
Он повиновался автоматически, позволяя Алану утянуть себя в тепло прихожей. Он не помнил, сколько плакал потом вголос, судорожно стискивая руками смущённого до крайности, но счастливо смеющегося Алана, как безумный, покрывая поцелуями каждый его сантиметр, до которого мог дотянуться. Он не помнил, как долго они сидели прямо на полу, обнявшись, и Алан снова и снова просил у него прощения и что-то рассказывал, но он не разбирал слов, вслушиваясь в сам голос, такой невозможно тёплый, такой живой и дарящий жизнь. "Эрик... Эрик... Эрик..." Его имя с губ Алана сводило с ума и возвращало разум одновременно.
- Ещё... - хрипло выдохнул он, глядя на родное лицо, впивая каждую его чёрточку, гладя кончиками пальцев и поспешно вытирая с высоких скул слёзы, которых не желал там видеть никогда в жизни. - Пожалуйста, повтори ещё раз...
- Эрик... - шептали родные губы с нежностью, которая могла быть только в нём, только в его голосе, только в его сияющих глазах, - Эрик...
Часы давно уже пробили полночь, но их звон звучал над ними, звенел в ушах, отдавался в стуке сердец. И даже сюда долетали из гостиной запахи хвои и мандарин.
- Я знал... - просто глядя в эти глаза, просто улыбаясь, просто чувствуя, как струится по венам жизнь. - Я верил в это... верил в... тебя!..
- Видишь, я знал, что говорю, а ты мне не верил! Глупый... Но пошли скорее, сегодня же Рождество, а мы торчим в прихожей вместо того, чтобы праздновать!
...словно и не было этих двадцати девяти лет. Они сидели под ёлкой, пили глинтвейн, ели мандарины и говорили, говорили ни о чём и обо всём, о ничего не значащих пустяках, которые были безумно важны, о чём-то ярком и глупом, но таком необходимом, обо всём, что приходило в голову, всё это не имело значения, не имело значения, как, зачем и о чём, главным был сам факт. А потом Алан достал из кармана небольшую коробку в подарочной упаковке и протянул ему с улыбкой и словами "Это тебе..." Эрик не знал, был ли кто-нибудь когда-нибудь так счастлив. И снова, в который уже раз за эту ночь, заплакал, когда в коробке обнарулись часы, которыми он давно любовался в витрине, но не покупал, потому что тогда ему пришлось бы снять подарок Алана, который остановился вот уже как несколько лет. Алана, который так ждал этого праздника. Алана, который так верил в чудеса, потому они действительно бывают.
***
На крыше дома напротив эрикова, держась рукой за дымоход и кутаясь в отороченное мехом пальто, стоял Грель и со слезами на глазах наблюдал за происходящим в окне гостиной. Тут невольно поверишь в чудеса, даже зная доподлинно, каким образом они устраиваются. Алан научил его этому.
Записи в древней книге о способе излечения Шипов Смерти были переведены неправильно. Нужно было собрать не тысячу душ, а тысячу осколков одной души -- души умершего, разрушенной болезнью, и если душа эта была чистой, она получит второй шанс, и синигами, которому она принадлежала, будет воплощён заново, таким же, каким он был до своей смерти. Сам того не подозревая, Эрик вбирал в себя осколки души Алана каждый раз, когда пытался помочь ему во время приступов и жал его к себе, молясь, чтобы нашёлся хоть какой-нибудь способ, а потом -- чтобы успеть. Душа, поражённая Шипами Смерти, становилась всё более хрупкой, с каждым новым приступом болезни от неё откалывалось всё больше. Эрик сам этого не знал, но к моменту смерти Алана в его теле уже скопилось восемьсот восемьдесят четыре осколка. А в тот момент, когда он ударил Алана Косой, на свободу вырвались остальные, и своей болью, своим отчаянием, своим разрывающим чувством вины и ужаса от содеянного он впитал их все, крича над его телом. Это была не тысяча душ, что засверкала в воздухе, когда он сам получил удар Косой. Это были осколки одной души, чистой, как сама чистота. Души Алана. И ни смертный, ни демон, ушедшие, не сочтя более нужным задерживаться, не видели, как эти осколки, когда не могли уже больше оставаться в воздухе, вернулись в единственное пригодное для них хранилище -- единственное оставшееся там живое тело. Назад в Эрика.
Но их была не тысяча. Их было девятьсот семьдесят один.
Потому что Алан знал, что не доживёт до Рождества. И начал собирать подарки. Он успел собрать только двадцать девять. И в каждом из них остался осколок его души. Он знал настоящее значение тех строк из книги, потому и пытался остановить Эрика до самого конца. Он отнёс подарки Грелю и обратился к нему с просьбой, всё объяснив. И Грель согласился помочь.
Он стоял на крыше под кружащимися хлопьями снежинок и смотрел на результаты трудов своих, не понимая, почему именно ему была оказана невыразимая честь поучаствовать в этом, но, несомненно, счастливый не меньше, чем эти двое там, внизу. Смотрел и думал о том, что вот поэтому-то смертные так и любят этот праздник: тепло и свет, распирающие изнутри, и осознание того, что каким бы тёмным и жестоким ни был этот мир, в нём всегда останется место для такого вот счастья, для этих самых тепла и света... место для истинной чистоты. А ещё он невольно завидовал Эрику, которого Алан любил настолько, что сам стал для него Рождественским чудом при его, Греля, помощи.
Он даже не сразу осознал, что смеётся. Смеётся легко, как сама лёгкость, и ярко, как само Рождество. Снег нежно коснулся его щеки, ласково шепча:"Спасибо..." И он с улыбкой сцеловал его с ладони, тепло выдыхая:"Не за что..."
...а вокруг взрывались хлопушки и фейерверки, синигами смеялись и кричали друг другу поздравления, радовались, веселились и были счастливы -- как и положено в праздник... как и положено в настоящее Рождество.
Название: Рождественское чудо
Автор Tao_June
Пейринг: Эрик/Алан
Рейтинг: G
Дисклаймер: Тобосо-сан наш царь и бог!))
От автора: жанр я не указываю потому, что не знаю, какой это...
читатьФигурка ангела, овитая остролистом, идеально ровно встала на верхушку раскидистой ёлки. Ёлка, ещё мокрая после весело кружащего на улице снегопада, одурительно пахла хвоей, так что даже кружилась голова. Игрушки -- разномастные шары, сахарные фигурки сказочных персонажей, серебристые звёзды и похожая на снег мишура -- переливались на ней в неярком свете торшера и уличного фонаря. Эрик отошёл назад, внимательно осмотрел плоды трудов своих и удовлетворённо кивнул.
"Ему бы понравилось."
Потом он вышел в прихожую и поплотнее замотался в тёплое пальто. Снег приветственно бросился ему в лицо, словно бы говоря:"Ну, наконец-то! Как можно сидеть дома, когда здесь так весело! Пошли, ну пошли же скорей!!!" И Эрик пошёл, усмехаясь снегу, забивающемуся в сапоги и под воротник, и долго упрямо балансировал на скользкой стремянке, грозя в любой момент свалиться оттуда, плохо слушающимися от холода пальцами старательно развешивая над окном разноцветную гирлянду. Потом вернулся в дом и, скинув вымокшие одежду и обувь, с наслаждением полулёг в кресле, медленно глотая глинтвейн, чувствуя, как постепенно "отходят" замёрзшие пальцы, а внутри разливается приятное тепло.
Часы пробили десять. Эрик сильнее сжал чашку, чувствуя нарастающую смесь боли и нетерпения. Так было каждый раз. Каждый год. И он жил этим, весь год ожидая этой ночи... ожидая чуда. Он жил этим ожиданием, дышал им, и его сердце билось только благодаря этой надежде, этой животворной мысли:" А вдруг?.."
"Он бы обиделся. Ведь он так старался, так ждал этого..."
Эрик опустил чашку на стол и снова, который уже раз за этот вечер, вдохнул полной грудью дурманящий аромат хвои и мандарин. Мягкий цитрус он проворно избавлял от кожуры в этот самый момент, чтобы парой мгновений позже отправить сочную дольку в рот, глядя на ангела, который словно наблюдал за ним сверху со светлой, чуть грустной улыбкой. Второй мандарин и вторая чашка глинтвейна покоились на противоположном конце стола -- у второго кресла. Это он тоже делал каждый раз, ведь всё должно было быть идеально -- для него -- а вдруг?.. Эрик вздохнул и, выдохнув, прикусил губу. Рождество стало для него и самым сладким сном, и бесконечным кошмаром. Ведь Алан не дожил до него всего двух дней.
С тех пор прошло уже двадцать девять лет, но он помнил всё так, как если бы это происходило вчера. Для синигами двадцать девять лет -- не срок, для них ведь десять лет -- что один год для смертного. Но ему эти годы показались вечностью. Он так и не мог понять, почему выжил тогда, ведь рана, нанесённая демоном, определённо была смертельной. Он должен был умереть вместе с Аланом. Но очнулся спустя сутки в госпитале, яростно проклиная своё тело за то, что оно так упрямо цеплялось за жизнь, когда он так хотел умереть. С ним рядом всё время кто-то находился, словно они опасались, что он может попытаться покончить с собой. Они были правы, он бы обязательно попытался, если бы была возможность. Он не понимал, зачем жить, зачем он дышит, зачем бьётся его сердце -- теперь. Теперь, когда Алана нет, и он сам виноват в этом. Он думал, что это несправедливо, что он не заслуживает того, чтобы жить, он не должен быть здесь. Каждый свой вздох, каждый удар своего сердца он воспринимал как предательство. Предательство собственного тела, которое по каким-то причинам отказалось отпускать его душу, стало темницей, в которой он теперь метался в поисках выхода. Было больно. Настолько больно, что, наверное, ни один, даже самый худший, из приступов Шипов Смерти не мог бы с этим сравниться. Он не мог быть уверен, ведь сам он никогда этого не испытывал. Но его душа рвалась на части, рвалась, растерзываясь в кровь, а сердце продолжало предательски стучать, впитывая эту кровь и прогоняя её по венам. Ему казалось, что он всё-таки умрёт. Просто сам, не выдержав этого. Умрёт и, быть может, когда-нибудь получит прощение. И даже сообщение врача о том, что Алан уже был при смерти в момент нанесения им удара и всё равно умер бы несколькими минутами позже, не могло его утешить. Он задыхался. Задыхался от того, что продолжал дышать.
А потом произошло ЭТО. Проснувшись в ту ночь от шума за окном, он даже не сразу понял, что происходит. Потом взгляд упал на календарь, висевший на стене напротив кровати, и всё встало на свои места. Рождество. Только что наступило Рождество, и теперь за окном взрывались хлопушки и фейерверки, синигами смеялись и кричали друг другу поздравления... это казалось утопией, далёкой и странной. Казалось нереальным, что у кого-то ещё может быть праздник, что кто-то может радоваться, веселиться, быть счастливым и не знать, что Алана Хамфриза больше нет. Алана, который так ждал этого праздника! Так мечтал, как они будут вместе его встречать, вместе сидеть под ёлкой, пить глинтвейн, есть мандарины и болтать ни о чём и просто будут счастливы, а потом обменяются подарками, и каждый обязательно получит именно то, о чём мечтал больше всего... Так верил в Рождественское чудо... Эрик даже не сразу понял, что плачет. Плачет вголос, отчаянно, воя и крича, глотая слёзы и давясь ими, до рвоты, до истерики, почти до потери сознания. Он не помнил, сколько так метался, грозя упасть с кровати, сминая и разрывая постельное бельё, вырывая зубами куски из подушки, разбивая лоб о металлическую спинку кровати и чувствуя, как слёзы под ним смешиваются с его же кровью из открывшейся раны. Он не помнил, как долго бился в этой агонии, балансируя на грани безумия. Но когда это закончилось, стало легче. Боль никуда не делась, но теперь она больше не рвала его изнутри. Она улеглась, мягко обволокла его бьющееся теперь ровно сердце, взяла его в плотный кокон и просто билась вместе с ним. Он лежал на спине, не в силах пошевелиться, чувствуя, что повязка на ране уже пропиталась насквозь, но не чувствуя боли, никакой другой, кроме той, что дремала внутри него. Мысли прояснились и были чёткие как никогда. Он думал об улыбке Алана, о его крике, когда он пытался его остановить, и о том, что, быть может, его жизнь и есть -- прощение? А вовсе не предательство со стороны его тела. Он жив потому, что Алан хотел, чтобы он жил? ...и каждый обязательно получит именно то, о чём мечтал больше всего... Внезапно его ноздрей мягко коснулся запах хвои и мандарин. Эрик медленно повернул голову. На тумбочке перед ним стояла чашка с глинтвейном, рядом лежал очищенный мандарин, а сбоку -- небольшая коробка в подарочной упаковке, накрытая ещё мокрыми от снега еловыми ветвями. Сердце судорожно сжалось. Он протянул руку и взял подарок. И стиснул его так, что коробка смялась и затрещала, грозя разорваться в его руках. Подарок был подписан. Подписан почерком, который он узнал бы из миллиарда. Слезы снова застлали ему глаза, он поднёс коробку к губам и целовал, жадно целовал её, как безумный, и с губ само срывалось его имя. Он продолжал жать к себе коробку и тогда, когда прибежал врач, когда его везли на каталке по коридорам и в операционной, когда ему заново зашивали рану. Он так и заснул в то утро, обнимая ту коробку, на которой было написано "Эрику" аккуратным почерком Алана.
...в коробке оказались часы, безумно красивые и безумно дорогие, те самые, которыми он каждый день любовался в витрине, но не решался себе позволить из-за цены.
Когда, спустя почти месяц, он вернулся из госпиталя домой, первым, что попалось ему на глаза, была рождественская ёлка. При виде её воспоминания нахлынули с новой силой, и с ним едва снова не случилась истерика. Она казалась аллегорией и, навевая праздничные мысли, словно смеялась, издевалась над ним, вонзаясь в самую душу... но её наряжал Алан. И у Эрика не поднялась рука убрать. Ёлка так и стояла в его гостиной до тех пор, пока не засохла совсем, и от неё остался практически один голый ствол с голыми же ветвями, с которых игрушки грозили попадать в любой момент и побиться. Только тогда Эрик решился её разобрать -- спасая игрушки, которые Алан так любил.
На следующий год он не стал отмечать Рождество. Просто не смог. И подумал, что, должно быть, никогда уже не сможет, и никогда уже этот день не будет для него праздником. Но утром двадцать пятого декабря, проснувшись, он нашёл на тумбочке рядом с кроватью чашку глинтвейна, очищенный мандарин, свежие еловые ветви в вазе и -- коробочку в подарочной бумаге, подписанную "Эрику" алановой рукой. В первый момент он подумал, что сходит с ума. А потом родилась надежда, то самое яркое, жгучее, безумное -- а вдруг?.. Держа на трясущихся руках казавшийся нереальным подарок, он понимал, что будет отмечать Рождество каждый год, а значит, жить, жить и жить в ожидании, что снова найдёт под ёлкой подарок от него и почувствует его ласковое прикосновение, когда содержимое коробки, хоть бы какой мелочью оно ни было, коснётся его кожи.
С тех прошло уже двадцать девять лет. Подарки Алана были расставлены у него по всему дому, а нательные, вроде тех же часов, он постоянно носил при себе. Их набралось уже двадцать восемь.
Эрик встряхнулся, вырываясь из воспоминаний. Потом внимательно оглядел комнату, проверяя, не упустил ли каких-нибудь деталей. Всё до последней мелочи было на своих местах. Пора было накрывать на стол. Эрик поднялся с кресла, пошевелил согревшимися пальцами и отправился на кухню, где уже ждали притовленные блюда и посуда -- на двоих. Он собрал и понёс сначала один прибор -- для Алана. Вернувшись в гостиную, бросил невольный взгляд на ёлку, и тарелка, вилки, ложки, ножи, бокалы со звоном посыпались на пол: подарок был уже здесь, хотя до наступления Рождества оставалось ещё два часа. Эрик мгновенно оказался рядом и приподнял на дрожащих руках коробочку, перевитую праздничной лентой, вчитался, жадно впитывая каждую букву, в слово "Эрику" на её крышке, с нежностью провёл по нему пальцами. Потом осторожно, чтобы не повредить упаковку, начал распаковывать подарок.
На этот раз коробочка была совсем маленькой, а внутри оказался серебряный медальон, на крышке которого переплелись в причудливом узоре буквы "А" и "Э". Эрик припал к нему губами, как утопающий хватается за спасательный круг, и с силой сжал в ладони, чувствуя, как по щекам текут ручьями слёзы.
В тот же миг его грудь внезапно обожгло. Словно сгусток жара зародился где-то глубоко внутри него и с каждой секундой разгорался всё ярче, всё... горячее. Стало тяжело дышать, медальон покатился по полу, выпав из разжавшихся пальцев. Жар нарастал, пронизывая каждую клеточку, заслоняя рассудок. Эрик с криком вцепился в рубашку и разорвал её, словно это могло помочь, потом повалился на бок; было полное ощущение, что он сгорает изнутри. Несколько секунд он катался по полу, пытаясь сбить невидимое пламя. А потом боль стала настолько сильной, что он потерял сознание.
Очнулся Эрик так же внезапно. Часы на стене показывали половину двенадцатого, он был без сознания около полутора часов. И не ощущал ни малейшего недомогания, он чувствовал себя великолепно. Вскочив, он кинулся к зеркалу и внимательно осмотрел себя. Не было никаких следов даже легчайших ожогов, чистая, мягкая кожа. Только рубашка на груди была разорвана, но это он сделал сам. Эрик потряс головой, пытаясь понять, что произошло. Мысли путались. В комнате тоже ничего не изменилось, только разбитая посуда лежала грудой у дверей. Держась за загудевшую голову, Эрик встряхнулся ещё раз и побрёл в ванную.
Прохладная вода успокоила и прояснила разум. Он всё ещё не понимал, что происходит, но уже не волновался так по этому поводу. Что бы это ни было, оно может подождать до завтра. А в эту ночь ему не пристало думать. Вообще ни о чём. Только дышать. Только пить глинтвейн, есть мандарины и поглаживать кончиками пальцев подарок Алана, с наслаждением вдыхая запахи хвои и тех же мандарин. Только жить.
После душа Эрик направился в спальню, чтобы переодеться. Потом, уже в новой рубашке, но тех же брюках, вернулся в гостиную, подобрал медальон и надел его -- под рубашку, к груди, к сердцу. Глубоко вдохнул и медленно выдохнул, невольно улыбаясь, как это происходило каждый раз, каждый год. Каждый год... взгляд упал на часы: до полуночи оставалось ещё десять минут.
И тут раздался стук в дверь.
Эрик вздрогнул и растерянно посмотрел в сторону прихожей. Он никого не приглашал, да и все знали, что в эту ночь его лучше не беспокоить. Стук повторился, и Эрик невольно вздохнул. Пришедший был весьма настойчив и явно не собирался уходить. Он вышел в прихожую и протянул руку к дверной ручке, чтобы открыть. Рука внезапно задрожала. Растерянность сменилась волнением, таким сильным, что подгибались ноги. Эрик вскинул голову и несколько раз судорожно сглотнул, пытаясь успокоиться. Потом схватился за ручку и резко распахнул дверь...
...и снег, похожий сейчас, когда ветер уже утих, на шёлк, нежно коснулся его щеки, ласково шепча:"Заслужил..."
Перед ним стоял Алан, раскрасневшийся от холода, кутающийся, слегка трясясь, в пуховую куртку, неуверенно улыбающийся своей невозможной улыбкой и выглядящий одновременно счастливым и виноватым.
- Прости, что так долго! Раньше никак не получалось... Я пытался, но...!
Эрик молча шагнул вперёд и обнял его. Окружающим миром владел потрескивающий мороз, но он не чувствовал этого, не чувствовал холода. Единственное, что он чувствовал, -- тёплое, теперь уже откровенно дрожащее тело в его объятиях, жмущееся к нему, уткнувшись замёрзшим носом ему в шею, и запах его волос и кожи, такой родной...
- Эрик, ты так замёрзнешь! Пошли скорее в дом!
Он повиновался автоматически, позволяя Алану утянуть себя в тепло прихожей. Он не помнил, сколько плакал потом вголос, судорожно стискивая руками смущённого до крайности, но счастливо смеющегося Алана, как безумный, покрывая поцелуями каждый его сантиметр, до которого мог дотянуться. Он не помнил, как долго они сидели прямо на полу, обнявшись, и Алан снова и снова просил у него прощения и что-то рассказывал, но он не разбирал слов, вслушиваясь в сам голос, такой невозможно тёплый, такой живой и дарящий жизнь. "Эрик... Эрик... Эрик..." Его имя с губ Алана сводило с ума и возвращало разум одновременно.
- Ещё... - хрипло выдохнул он, глядя на родное лицо, впивая каждую его чёрточку, гладя кончиками пальцев и поспешно вытирая с высоких скул слёзы, которых не желал там видеть никогда в жизни. - Пожалуйста, повтори ещё раз...
- Эрик... - шептали родные губы с нежностью, которая могла быть только в нём, только в его голосе, только в его сияющих глазах, - Эрик...
Часы давно уже пробили полночь, но их звон звучал над ними, звенел в ушах, отдавался в стуке сердец. И даже сюда долетали из гостиной запахи хвои и мандарин.
- Я знал... - просто глядя в эти глаза, просто улыбаясь, просто чувствуя, как струится по венам жизнь. - Я верил в это... верил в... тебя!..
- Видишь, я знал, что говорю, а ты мне не верил! Глупый... Но пошли скорее, сегодня же Рождество, а мы торчим в прихожей вместо того, чтобы праздновать!
...словно и не было этих двадцати девяти лет. Они сидели под ёлкой, пили глинтвейн, ели мандарины и говорили, говорили ни о чём и обо всём, о ничего не значащих пустяках, которые были безумно важны, о чём-то ярком и глупом, но таком необходимом, обо всём, что приходило в голову, всё это не имело значения, не имело значения, как, зачем и о чём, главным был сам факт. А потом Алан достал из кармана небольшую коробку в подарочной упаковке и протянул ему с улыбкой и словами "Это тебе..." Эрик не знал, был ли кто-нибудь когда-нибудь так счастлив. И снова, в который уже раз за эту ночь, заплакал, когда в коробке обнарулись часы, которыми он давно любовался в витрине, но не покупал, потому что тогда ему пришлось бы снять подарок Алана, который остановился вот уже как несколько лет. Алана, который так ждал этого праздника. Алана, который так верил в чудеса, потому они действительно бывают.
***
На крыше дома напротив эрикова, держась рукой за дымоход и кутаясь в отороченное мехом пальто, стоял Грель и со слезами на глазах наблюдал за происходящим в окне гостиной. Тут невольно поверишь в чудеса, даже зная доподлинно, каким образом они устраиваются. Алан научил его этому.
Записи в древней книге о способе излечения Шипов Смерти были переведены неправильно. Нужно было собрать не тысячу душ, а тысячу осколков одной души -- души умершего, разрушенной болезнью, и если душа эта была чистой, она получит второй шанс, и синигами, которому она принадлежала, будет воплощён заново, таким же, каким он был до своей смерти. Сам того не подозревая, Эрик вбирал в себя осколки души Алана каждый раз, когда пытался помочь ему во время приступов и жал его к себе, молясь, чтобы нашёлся хоть какой-нибудь способ, а потом -- чтобы успеть. Душа, поражённая Шипами Смерти, становилась всё более хрупкой, с каждым новым приступом болезни от неё откалывалось всё больше. Эрик сам этого не знал, но к моменту смерти Алана в его теле уже скопилось восемьсот восемьдесят четыре осколка. А в тот момент, когда он ударил Алана Косой, на свободу вырвались остальные, и своей болью, своим отчаянием, своим разрывающим чувством вины и ужаса от содеянного он впитал их все, крича над его телом. Это была не тысяча душ, что засверкала в воздухе, когда он сам получил удар Косой. Это были осколки одной души, чистой, как сама чистота. Души Алана. И ни смертный, ни демон, ушедшие, не сочтя более нужным задерживаться, не видели, как эти осколки, когда не могли уже больше оставаться в воздухе, вернулись в единственное пригодное для них хранилище -- единственное оставшееся там живое тело. Назад в Эрика.
Но их была не тысяча. Их было девятьсот семьдесят один.
Потому что Алан знал, что не доживёт до Рождества. И начал собирать подарки. Он успел собрать только двадцать девять. И в каждом из них остался осколок его души. Он знал настоящее значение тех строк из книги, потому и пытался остановить Эрика до самого конца. Он отнёс подарки Грелю и обратился к нему с просьбой, всё объяснив. И Грель согласился помочь.
Он стоял на крыше под кружащимися хлопьями снежинок и смотрел на результаты трудов своих, не понимая, почему именно ему была оказана невыразимая честь поучаствовать в этом, но, несомненно, счастливый не меньше, чем эти двое там, внизу. Смотрел и думал о том, что вот поэтому-то смертные так и любят этот праздник: тепло и свет, распирающие изнутри, и осознание того, что каким бы тёмным и жестоким ни был этот мир, в нём всегда останется место для такого вот счастья, для этих самых тепла и света... место для истинной чистоты. А ещё он невольно завидовал Эрику, которого Алан любил настолько, что сам стал для него Рождественским чудом при его, Греля, помощи.
Он даже не сразу осознал, что смеётся. Смеётся легко, как сама лёгкость, и ярко, как само Рождество. Снег нежно коснулся его щеки, ласково шепча:"Спасибо..." И он с улыбкой сцеловал его с ладони, тепло выдыхая:"Не за что..."
...а вокруг взрывались хлопушки и фейерверки, синигами смеялись и кричали друг другу поздравления, радовались, веселились и были счастливы -- как и положено в праздник... как и положено в настоящее Рождество.
@темы: other, Alan Humphries, Eric Slingby, fanfiction
-
-
23.12.2011 в 18:40-
-
23.12.2011 в 20:05-
-
23.12.2011 в 20:25огромное спасибо автору
-
-
23.12.2011 в 21:04После такого непременно хочется верить в то, что мечты, какими бы они нереальными ни были, обязательно сбываются под Рождество...
Бессчетное количество благодарностей автору за такое чудо!
-
-
24.12.2011 в 23:45