Искупление

[elvishwolf]

Название: Искупление.
Автор: elvishwolf
Бета: -Shiniko-
Жанр: ангст, дарк.
Рейтинг: R
Предупреждения: возможен ООС.
Дисклеймер: не моё.
Саммари: Эрику удаётся собрать для Алана души и исцелить его, но цена, которой придётся расплачиваться за свои грехи, слишком высока.
Размещение: с указанием авторства.
От автора:
Автору стыдно. Очень стыдно, ибо автор разучился писать от слова «совсем».
*ставит корзину*


- Ал, ты только успокойся…Смерти ради, успокойся, всё будет в норме… - Рональд пытается улыбнуться другу белыми, как мел, губами, хоть его и колотит так, что очки, кажется, готовы слететь на пол, - Всё будет хорошо.
Алан до боли стискивает ладонь Нокса тонкими пальцами и часто-часто дышит. Каждый вдох-выдох – как по тёрке, а в глазах такой ужас и растерянность, что Рональд только и может, что крепко сжать истончившуюся за эти две недели ладонь.
Нокс тогда даже не понял, как всё произошло. Да этого никто не успел понять Просто вечером, две недели назад, Уильям Т. Спирс, белый, как полотно, влетел в лазарет, держа на руках полумёртвого Хамфриза. Тот бился в страшной лихорадке, а на бледной, едва ли не прозрачной, коже, как на холсте, будто руками безумных художников, вырисовывались сочащиеся тёмной кровью диковинные побеги, усеянные острыми шипами. Болезнь цеплялась за свою жертву, до дна выпивала силы, калёным железом выжигала кровь, мучила и без того истерзанное сердце, но отступала, гонимая светом тысячи душ, которые кто-то, нисколько не задумавшись, отдал за всего одну. И этот «кто-то», чьё имя в жару и бреду выкрикивал юноша, сейчас молился за него, как умел, и не вспоминая о ледяной стали Косы у горла.
В то время как Рональд и Грелль по очереди дежурили у постели юноши, не успевая менять повязки, Уилл разрывался между лазаретом, кабинетами Высшего руководства и маленькой неказистой лавкой в одном из переулков Лондона. Гробовщик не отказал в помощи. Даже о плате забыл. До смеха ли тут…

И, казалось бы, дела пошли на поправку. Алан впервые за пять суток пришёл в себя – Шипы, наконец, оставили его тело и душу, да и Высшие всё внимательнее прислушивались к словам двух жнецов и их просьбе об отмене казни…
А когда объявили приговор, у Спирса в глазах потемнело.
Месть невинно загубленных душ. Бесконечные страдания и муки, пока те, кого Эрик лишил жизни, не насытятся кровью и болью своего убийцы.
Казнить было бы милосерднее.
Стоя у постели измученного, ослабевшего Алана, Спирс впервые за всю свою жизнь растерялся. А потом заговорил охрипшим голосом, обдирая горло тяжёлыми горькими словами.
Хамфриз ни слова не произнёс. Только в глазах появилось такое отчаяние и боль, что, казалось, этими чувствами пропитался воздух.
- Мистер Хамфриз, - Уильям опустился на краешек кровати, - Я не могу сказать, что поддерживаю мистера Слингби в его затее. Но такого я и лютому врагу не пожелаю.
Тонкие пальцы на мгновение впились в запястье Уильяма, но почти мгновенно отпустили. Дыхание у юноши сбилось, Алан часто моргал и до крови кусал губы, и Спирс решил, что дальнейшее ему видеть не стоит.
Горький сдавленный плач слышал только Грелль.
***
Алан вздрагивает, почувствовав прикосновение мертвенно-бледной длиннопалой ладони Гробовщика. Ледяные пальцы, увенчанные длинными ногтями, крепко стискивают его плечо:
- Держись, мальчик мой… - едва слышным шёпотом произносит Легендарный. Седовласый жнец хочет сказать что-то ещё, но круто разворачивается к яркому свету вспыхнувшего за его спиной телепорта и шумно выдыхает, прикрывая глаза.
Тяжёлую, давящую на виски тишину, нарушает звон стекла, и Уильям чувствует, как в ладонь впиваются тонкие длинные пальцы Сатклиффа.
Жёлто-зелёные глаза не скрыты за линзами очков. Жнец едва может видеть лицо Спирса, да только для того, чтобы смотреть в душу, не нужно иметь соколиное зрение.
Грелль часто и шумно дышит, без конца вытирая рукавом рубашки застилающие глаза слёзы и бегущую по подбородку кровь, губы, израненные острыми зубами, открыты в невысказанном вопросе, ответа на который он жаждет больше всего на свете. Хоть он теперь и бесполезен.
- Уильям… - голос тихий и сдавленный, тонкие, белые от напряжения пальцы намертво впились в запястье мужчины, - Неужели…ничего нельзя?
Никогда прежде Уильям не видел его таким. Прирождённая актриса, бывало, такие спектакли закатывал, что у иных сердце на части рвалось. Пламя. Алое, безумное, яркое, пронзительное… Его ли Грелль сейчас перед ним?
Бледный, с чернотой под глазами, покрасневшими от слёз, в заляпанной бурыми пятнами рубашке… Сатклифф никогда никому не позволял видеть его таким.
А теперь будто себя забыл. Как свечка – вот-вот угаснет, из последних сил своим огнём сломленную душу греет.
Никакого таланта не хватит. Раскрылся. С кожей маску сорвал….
- Неужели…нельзя? – тихо повторяет Грелль, не ослабляя хватки.
- Мистер Сат….- Спирс осекается на полуслове, понимая, что едва ли сможет сейчас обратиться к Алой смерти официально, - Грелль… Мы сделали всё, что могли.
И Сатклифф отпускает его руку, утирая последние слёзы. Остальное он скажет потом.
Алан рухнул на колени, уткнувшись лицом в ледяные ладони. Очки отброшены в сторону – юноша не то, что ослепнуть – умереть был бы рад, лишь бы не было этого жуткого зрелища.
Лучше бы Шипы Смерти свели его в могилу….
Разум отказывался верить глазам, и только сердце, обливаясь кровью и разрываясь на части, тянулось к измученному, так непохожему на Эрика человеку.
Он страшно истощён, окровавленные лохмотья, когда-то бывшие одеждой, мешком висят на сгорбленном, страшно худом теле. Тонкая серая кожа, под которой отчётливо просматривались сетки сосудов, напоминала пергаментную бумагу, готовую разорваться от любого неосторожного прикосновения. На бывшем жнеце нет ни единого живого места: всё тело покрыто бордово-чёрными пятнами синяков, многочисленными рваными ранами, неровные края которых будто беспрестанно разрывали, терзая обнажившуюся, сочащуюся кровью плоть и не позволяя закрыться, и страшными, гноящимися полузажившими багровыми рубцами. Ногти сорваны, запястья и ладони стёрты до живого мяса, а шея покрыта коркой запёкшейся крови, бежавшей из глубоких порезов, которые складываются в чудовищный неясный узор.
Эрик без конца лижет кончиком языка крошечные воспалённые точки-ранки по краям губ, оставленные ржавой иглой и суровой нитью. Души, которым он не оставил выбора, тоже лишили его права голоса. Крепкие стежки снимал Гробовщик.
По ввалившимся щекам катятся густые тёмно-красные капли, бегущие из-под плотных, уже напитавшихся алой кровью повязок, которыми закрыты глаза Эрика...
И вдруг Алан понимает, что лучистого смеющегося взгляда он уже никогда не увидит.
За вымокшими бинтами лишь пустые кровавые провалы глазниц. Бывший жнец лишён права называться Ангелом Смерти… Он вообще лишён права жить.
Высока же цена, ничего не скажешь…
Юноша крепко вцепляется в длинные пальцы Гробовщика. Хамфриз всем своим существом чувствует, что его мир сейчас распадётся на части, разобьётся вдребезги, в клочья изорвав сердце и душу бритвенно острыми осколками.
- Алан, мальчик мой, держись, - повторяет Легендарный, несильно сжимая тонкие, как ивовые прутики, пальцы, - Тяжело будет, больно. Не тот это Эрик, каким ты его знал, ему не только тело искалечили, у него разум забрали. Ни памяти, ни эмоций, одну только муку да страх оставили…
Гробовщик и рад бы не говорить этих слов, но юноша должен знать.
Алан был прав: мир, к которому Хамфриз так привык, раскалывается, оглушая его ничем не измеримым горем.
- Мистер Хамфриз, ваш… бывший напарник останется в лазарете… - стандартное правило, которое Уильям вынужден сообщить. Но он знает, что соблюдать его никто не собирается.
Когда юноша вырывается из цепких пальцев, бескровные губы Легендарного жнеца слегка ломаются в слабом подобии улыбки.
Рванулся, прижался, руками обвил, вслушиваясь в хриплое свистящее дыхание. По щекам бегут ручьи злых бессильных слёз, губы сжаты в тонкую линию, дышит Алан часто и тяжело, а взгляд такой отчаянный, будто он собирался в одиночку на свору демонов напасть:
- Нет. Это из-за меня он сейчас… - Хамфриз задыхается, почти рычит раненым зверем, и, когда голос пропадает совсем, осторожно берёт Слингби за руку и едва слышным шёпотом, одними губами произносит:
- Я останусь с ним. Мы до конца пройдём. Вместе.
Слингби, дотоле ни на что не реагирующий, приподнимает голову, сквозь пелену боли не услышав – почувствовав такой привычный и родной тихий голос.
Спирс только и может, что молча кивнуть и помочь жнецам, решившим напополам разделить проклятие, переместиться в квартиру Алана.
Грелль беззвучно плачет, вытирая слёзы ребром ладони. Рональд трясущимися руками достаёт сигареты.
И только Гробовщик продолжает улыбаться, зная, что Алан Хамфриз, подобно титану, на хрупких с виду плечах способен нести целый земной ад, до самого конца веря, что однажды тяжкая ноша всё-таки станет Раем.

***
Сигаретный дым плотной завесой окутывает юношу, который уже долгое время сидит в ванне, полной остывшей воды, не обращая внимания на липкий, вязкий, будто болотная тина, холод. Острые плечи дрожат, вздохи судорожные и рваные, но усталые, покрасневшие глаза с залёгшими вокруг них глубокими тенями, выдающими бессонные ночи, остаются сухими.
Слёз у Хамфриза больше не осталось.
Тонкие запястья юноши перетянуты лентами бинтов, а в холодной воде расцвели кровавые цветы, окрашивающие её в розоватый оттенок.
Нет, он не пытался покончить с собой. Да жнец и не мог так умереть, даже если бы захотел. Алан всего лишь пытался освободить боль и отчаяние, сжимающие его сердце обжигающе ледяными кольцами.
В первые дни у Хамфриза перед глазами стояло сплошное красное марево. Комната, простыни, повязки, его собственные руки – всё было залито кровью. Алан ни на секунду не отходил от Эрика, напрочь забыв о себе.
Когда юноша обмыл искалеченное тело, то не смог устоять на ногах, увидев, чем наградили Слингби невинно убитые. Неясный узор, вырезанный на горле бывшего жнеца, оказался жуткой татуировкой: расплывшемся в безумном оскале черепом, заключённым в кольцо из переплетённых цепей и шипов. Клеймо, которым души отметили падшего…
Каждое прикосновение, даже самое невесомое, для Эрика истинная пытка, выдирающая из надорванного криком горла новые хриплые стоны, тело будто превратилось в сплошной оголённый нерв. Ни одно обезболивающее не действовало, Хамфриз только и мог, что умолять его вытерпеть нечеловеческие страдания.
Двое суток подряд Алан сшивал рваные края ран, обрабатывал их, перевязывал, вымывал из пустых провалов глазниц вязкую горячую кровь. И только когда был закреплён последний бинт, сознание милосердно покинуло обоих жнецов.
Каждый день превращался для них в изощрённую пытку. Алан всеми силами пытался облегчить страдания того, кто принёс себя в жертву ради него. День за днём юноша лечил раны Эрика, пытался уговорить его хоть немного поесть, оставался рядом, когда Слингби мучили кошмары, долго говорил, рассказывал о чём-то, лелея слабую надежду на то, что услышит. Что узнает, всё будет так, как было прежде.
А по ночам Хамфриза душили слёзы. Боль и горе хлестали через край, Алан плакал в голос, заходясь в исступлённых рыданиях, надрывался криком до тех пор, пока силы не покидали его…
Юноша делает глубокий вдох и поднимается из воды, гася сигарету о ладонь. По щекам катятся последние слёзы, которые не приносили облегчения, но обжигали не хуже кислоты.
Глаза – насухо, сердце – кирпичной кладкой. Плакать теперь ни к чему.
***
- Эрик, а знаешь, на улице сейчас снег идёт, - Алан неспешно перебирает тёмные с проседью волосы, влажные от пота, поправляет узел широкой чёрной ленты, гладит по запавшим изжелта-серым щекам, - Все улицы замело, сугробы по колено. А ночью так красиво… - Хамфризу кажется, что хриплое, натуженное дыхание становится тише, будто Слингби прислушивается к его словам, - В парке особенно. Если хочешь, мы сходим с тобой туда… Вот только немного потеплеет – и сходим, обещаю! – Хамфриз крепко-крепко стискивает длинные костлявые пальцы, отчаянно надеясь на что-то. На что – он уже и сам не знает. Слабый огонёк, которым Алан силится обогреть и себя, и того, кто отдал свою душу и тело во имя его исцеления, вот-вот погаснет.
Силы бы им обоим. Хоть немного.
Хамфриз устало выдыхает, вслушиваясь в давящую на виски тишину, легко касается губами кожи, покрытой горячечной испариной:
- К нам, кажется, кто-то пришёл. Хочешь, вместе встретим?
В ответ лишь сдавленный стон.
Почему-то из года в год, именно в Рождество, Алану больше всего кажется, что вот-вот всё встанет на свои места. Что это только страшный сон, что он вот-вот откроет глаза, проснётся, и всё будет так, как было прежде. С рук юноши не сходят синяки и шрамы – щипает и режет, вдруг он всё-таки сможет очнуться?
Но кошмар и не думает заканчиваться.
Эрик засыпает, вымотанный тупой ноющей болью, и лишь тогда Алан идёт открывать. Гость продолжает настойчиво трезвонить в дверь, и Хамфриз уже догадывается, кто это.
Сатклифф переступает с ноги на ногу, греет дыханием озябшие ладони. И Алан вымученно, устало, но искренне улыбается, приглашая его в дом.
Грелль приходит чаще остальных. Такой же шумный, яркий и взбалмошный, только в лисьих глазах туманом осела глухая тоска.
Сатклифф уже пятьдесят лет подряд всеми правдами и неправдами не позволял Хамфризу захлебнуться в их одном на двоих отчаянии и окончательно сойти с ума. Врывался огненным смерчем, тормошил, наизнанку свою душу выворачивал, до хрипоты без слов просил, лишь бы только увидеть, как с бледных губ, тронутых вымученной улыбкой, срывается тихое «Верю».
С каждым годом улыбка всё незаметнее, а в голосе Алана всё меньше уверенности. Зато в каштановых волосах уже первое серебро, а в ясных глазах уже ничего, кроме усталости.
Ещё совсем недавно предрождественская суета возвращала Хамфриза к жизни. Шинигами украшал дом, звал гостей, пытался достучаться до безразличной ко всему тени, которой стал живущий в своём собственном мире, сотканном из гнева, боли, страха и отчаяния, Эрик. Алан подробно описывал ему каждую ёлочную игрушку, вкладывал их в истончившиеся, словно укутанные в саван шрамов, ладони, без умолку, до хрипоты рассказывал ему о празднике, всеми силами стараясь вырвать бывшего жнеца из сетей вязкой болезненной темноты и безумия. Из года в год одно и то же. И ни малейшего изменения. Прежнего Эрика, такого, каким Алан увидел его, впервые переступив порог Департамента, уже нет. И не будет.
Сатклифф оглядывает маленькую гостиную. Здесь по-прежнему уютно, но нет ни малейшего намёка на приближение праздника. Неужели….
Горячий шоколад мгновенно становится безвкусным, лишь неприятно обжигает рот. Сатклифф молча отставляет в сторону чашку и удивлённо, почти обижено смотрит на Алана.
В лице у Хамфриза ни кровинки, на губах чуть виноватая улыбка, чашка в тонких пальцах слегка подрагивает. А в когда-то светлых, теперь уже до дна выжженных горем зелёных омутах горьким пеплом рассыпается всё, во что Алан верил.
- Я не хочу отмечать Рождество, Грелль, - юноша всё так же грустно улыбается, - Чудеса для тех, кто в них верит, правильно? А я…я больше не могу…. – бескровные обветренные губы сжимаются в тонкую линию, - Я устал, Грелль.
Это невозможно понять до конца. Невозможно поставить себя на место того, кому подарили жизнь, в обмен оставив от сердца кровоточащий обрубок. А красноволосому жнецу это удаётся, ибо в душе у него прочно, будто рыболовные крючья, засели острые, напитанные холодным ядом осколки старых воспоминаний.
Он до сих пор думает, что могло произойти, не успей он тогда, на выпускном экзамене, помочь Уильяму.
Уже у двери Сатклифф не видит – чувствует, как пальцы Хамфриза смыкаются на изуродованной ладони слепого полубезумного жнеца, отдавая ему последнее живое тепло.
Быть может, Алан устал ждать и верить, но любить он будет до последнего.
***
Грелль просыпается посреди ночи, шумно глотая воздух и затравленно озираясь вокруг. Перед полуслепыми глазами до сих пор стоят километры чужой плёнки, щедро окроплённые кровью тех, за кого Сатклифф мог бы перегрызть глотки целой орде демонов. Сердце заходится набатом, длинные ногти впиваются в ладони, и только разум подсказывает, что всё то, что сейчас видит Грелль – всего лишь тень пустого дурного сна.
Холодная проточная вода уносит остатки кошмарных видений, и Сатклифф, наскоро вытеревшись, идёт в соседнюю комнату, бесшумно ступая по мягкому ковру босыми ногами. И облегчённо вздыхает, увидев спящего Уильяма.
Грелль неслышно подходит к узкому диванчику, бережно откладывает на журнальный столик очки Спирса, поправляет плед, почти съехавший на пол, и осторожно, чтобы не разбудить, вынимает из длинных пальцев тяжёлую книгу. А затем опускается на колени, невесомо касаясь раскрытой ладони. Спирс хмурится, недовольно поджимает губы, чуть дёргает пальцами, но спит по-прежнему крепко, позволяя Греллю прикасаться к себе.
Сатклифф водит мизинцем по длинной линии жизни, очерчивает линию сердца… А затем придвигается поближе и неловко гладит кончики тёмных, растрёпанных со сна коротких волос. Красноволосому жнецу куда привычнее проявлять безумную страсть, застилающую глаза и разум, и простая, чистая ласка выходит у Сатклиффа неуклюже, но совершенно неповторимо и искренне.
Грелль кладёт голову на скрещенные руки в каком-то дюйме от лица Уильяма, вслушиваясь в ровное, размеренное дыхание спящего. Веки медленно наливаются свинцом, и Сатклифф проваливается в вязкий омут снов.
***
Грелль просыпается, когда понимает, что мерное дыхание над ухом превратилось в натуженные хрипы, и резко распахивает глаза.
- Доброе утро, диспетчер Сатклифф. Я, безусловно, рад, что вы в кои-то веки, наконец, взялись за ум, но вам не кажется, что проводить в моей палате двадцать четыре часа в сутки, отговариваясь документацией – лишнее? – конец фразы тонет в кашле, рвущем лёгкие до кровавой мокроты.
Грелль с ужасом и растерянностью смотрит на лежащего на больничной койке жнеца:
- Уильям… Быть такого не может….
Спирс мутными от частых приступов сильной, изматывающей боли и недосыпа глазами устало и немного удивлённо смотрит на своего подчинённого сквозь стёкла очков, но лишь тяжело вдыхает, вновь возвращаясь к документам, что лежат у него на коленях.
- Сатклифф, я так понимаю, вам вредно переутомляться. Ступайте домой и отоспитесь, не мозольте глаза, - охрипшим, не терпящим возражения голосом произносит начальник Третьего Лондонского Департамента.
- Быть такого не может… - повторяет Грелль, бессильно сползая вниз по стене. Как он мог, как посмел такое допустить?
Уилл раздражённо и устало откладывает документы в сторону:
- Диспетчер, вы бредите? – мужчина зло чеканит слова, до хруста стискивая карандаш в длинных пальцах. А потом бессильно откидывается на подушку, не в силах признать, что и сам бы с головой погрузился в этот бред, если б под кожей не змеились ядовитые лозы.
- Уходите, Сатклифф.
Грелль послушно разворачивается и идёт к двери, чувствуя внимательный взгляд в спину. Мыслей у него нет, в голове совершенно пусто, да и задумываться ему сейчас ни к чему. Времени совсем немного, нужно успеть.
В эту ночь Грелль в буквальном смысле купается в крови. Чужие души кипятком плещутся в грудной клетке, проклиная своего убийцу, но Сатклиффу не до этого.
Он так и появляется в лазарете: уставший, грязный, с головы до пят покрытый кровью, с зажатой в руке бензопилой. Пальцы у него свело судорогой, будто челюсти охотничьей собаки, схватившей зверя, и Сатклифф уже не может выпустить рукоять.
Как и призрачный шанс на спасение.
- Уилли, я принёс! – души рвутся на свободу, ломая грудину. Как только Эрик терпел? – Я принёс, Уилл…
Спирс на него не смотрит:
- Это не поможет, Грелль, - тихо отвечает он, не отрываясь от документов.
Ручка выпадает из ослабевших пальцев.
Под мертвенно-бледной кожей змеятся витые побеги, оставляя на теле замысловатые узоры багровых рубцов, прорастают сквозь живую плоть, расцветают напитанными тёплой кровью цветами. С белых губ ни слетает ни звука, лишь лицо искажает судорога боли, и в уголках широко распахнутых глаз собирается влага.
Жизнь Томаса Уоллиса, отнятая сотню лет назад, наконец получает свободу, оплатив её кровью поверженного Шипами жнеца.
Сатклифф опускается на колени рядом с больничной койкой, намертво стискивает дрожащими пальцами холодеющие ладони, ловит последние живые искры в стекленеющих глазах, заворожено следит за тёмно-алыми каплями, которые разбиваются о белый кафельный пол. Ни мыслей, ни чувств, лишь смутное осознание того, что что-то идёт не так. Неправильно.
Грелль своей рукой опускает веки Спирса и рукавом стирает кровь со строгого бледного лица.
Красный идёт Уиллу, как никому другому, но сейчас Сатклифф испытывает к насыщенным рубиновым каплям лишь ни с чем не сравнимое отвращение и лютую ненависть. Для него кровь этого жнеца давно стала драгоценностью.
Грелль вытирает злые слёзы окровавленными пальцами, пачкая щёки. Как, как Уильям мог умереть? Ведь Сатклифф точно помнил, что случилось тогда, на первом задании. Уильям не понаслышке знал о Шипах, но никогда не был болен.
- Это всё ложь… Страшный сон…Неправда! – пронзительный крик звенит в тишине залитой кровью палаты.
Белый кафель песком рассыпается под разбитыми кулаками, чужая кровь прахом слетает с тела, и Грелль оказывается посреди огромного светлого зала. В кресле напротив Сатклиффа сидит бледная худощавая женщина в простом тёмном платье. Тяжёлые пепельные пряди волос рассыпаются по плечам, пальцы теребят нитку мелкого жемчуга, а золотисто-жёлтые глаза впиваются в красноволосого жнеца пытливым строгим взглядом.
- Надо же, догадался, что тебе голову морочу. А ты неглуп, Грелль Сатклифф. Что ж ты опять против всех и вся пошёл, раз знал, что в этот раз у тебя не просто Косы лишат, а шкуру в темницах спустят?
Грелль низко склоняет голову. Сейчас он стоит перед самой Смертью, и не ему, Потрошителю, просить её о милости. Но он обязательно попросит.
- Ну что ж ты молчишь, позорище ты наше? После того твоего фортеля Уилл за тебя упрашивал, а если б некому больше было просить? Что, принял бы свою гибель?
Грелль коротко, но уверенно кивает.
- Принял бы, значит… Вы все в вашем Третьем Департаменте такие? Прежде сердцем, а потом уж головой? Ну, вижу я, вижу, за кого просить хочешь. И что ты за него взамен отдашь?
- Я могу занять его место… - тихо произносит Сатклифф, наконец, взглянув в янтарные глаза. И удивляется, когда Смерть хохочет, прикрыв рот узкой ладонью:
- Ох, насмешил… А я всё в толк не возьму, как Уильям с вами ещё не поседел… От тебя и так убытков в три раза больше, чем пользы, страшно подумать, что б было, если б ты еще и не в своём уме был. Хорошо, я подумаю. А что до тебя… - женщина в одно мгновение оказывается за спиной у Грелля, и тот слышит, как щёлкают ножницы, - Это чтоб не забывал.
Сатклифф сквозь сон слышит, как кто-то рядом произносит его имя и понимает – пора просыпаться.
***
Алан разворачивает иссохшие руки проклятого жнеца ладонями вверх, водит подушечками пальцев по грубой, изуродованной коже. Костлявые пальцы, напоминающие когти хищной птицы слабо, почти невесомо сжимают холодные пальцы юноши. Руки у Слингби по-прежнему тёплые, почти горячие. Да и привычка согревать холодные узкие ладони бывшего напарника, как ни странно, никуда не делась.
- Эрик, а ты помнишь, как мы с тобой гуляли в парке? – Хамфриз грустно улыбается, глядя куда-то в пространство, в прошлое, где Слингби ещё не носил чёрную шёлковую ленту, закрывающую чёрные провалы пустых глазниц, а сам Алан ещё радовался каждому моменту своей угасающей жизни, - Ты ещё тогда очень ворчал, что я снова забыл перчатки дома, и грел мне руки, как сейчас. А потом…потом я желание загадал, помнишь? Ты, наверное, смеяться будешь, но я до сих пор верю, что оно сбудется, представляешь, Эрик? - Алан невесело усмехается, - Глупо, правда? Так мечтал, чтобы у тебя всё было хорошо после того, как меня не станет…. Всё бы шло своим чередом, мои кости давно бы вереском проросли, а я бы изредка, хоть ненадолго приходил, чтобы посмотреть на тебя. А солнце на небо и без меня бы взошло.
Сухие глаза не дают дышать, в горле стоит тяжёлый комок, но Алан продолжает говорить:
- Эрик, если цена исцеления такова – лучше бы ты убил меня сразу. Я сейчас хуже, чем мёртв…Мне без тебя свет не бел, понимаешь?
Хамфриз, кусая губы, утыкается в острое плечо неподвижно застывшего жнеца и некоторое время сидит так. Сухие глаза не дают дышать.
- Эрик…ты прости, что в этом году мы не празднуем Рождество. Я сейчас просто… Вот отдохну немного – и в следующем году мы снова будем праздновать его…
Алану уже не впервой по крупинкам собирать силы и веру, только с каждым годом ему нужно всё больше и больше времени, чтобы поднять голову и расправить плечи под тяжестью непосильного горя.
Юноша долго размышлял, прежде, чем ему удалось, наконец, смежить веки. А всё потому, что когда Хамфриз провожал Эрика в комнату, ему показалось, что сухие губы бывшего напарника раскрылись в давно забытом вопросе.
«Неужели тебе не понять, глупый, что моё солнце – ты?»
***
Сны у Эрика пустые, тяжёлые, горячечные. Ясных образов Слингби никогда не видит, только знает, что нужно бежать, иначе он лишится чего-то важного. Или кого-то.
Только каждую ночь бывший жнец снова и снова слушает плач и проклятия, чувствует, как больно смыкаются ледяные пальцы вины на изуродованном горле. Пытки Эрик сносит молча, во всяком случае, пытается молчать. Слингби не помнит, за что понёс наказание, но почему-то верит, что сделал это не зря.
Так почему же именно сегодня ему дали право смотреть?
Его собственный ад до боли напоминает улицы Лондона. С той лишь разницей, что здесь нет ни единой живой души. Только те, кого он принёс в жертву, с негодованием следят за своим убийцей из чёрных провалов окон.
И как только Эрик делает первый осторожный шаг, затравленным зверем озираясь по сторонам, двери, сдерживающие чужой гнев, слетают с петель.
Жнецу кажется, что под ногами плавится мостовая. В лёгких плещется кипяток, сердце готово проломить рёбра. От чужих душ веет обжигающим холодом, который пробирает до белых костей, от праведного гнева Эрику никуда не деться. А может, пусть лучше убьют?
Слингби останавливается посреди пустынной улицы тяжело дыша. А потом медленно поворачивается и делает шаг навстречу. Алан жив, и это главное, а что до него самого… Убьют, так убьют, но умрёт он ни о чём не жалея.
И в тот самый момент, когда ледяные пальцы смыкаются на горле, жнеца неожиданно окунают лицом в вязкую тёплую жидкость.
Этот запах и металлический вкус Слингби узнаёт безошибочно. Чья-то рука умывала жнеца чужой, ещё тёплой кровью, не позволяя поднять голову и сделать вдох.
А Эрик и не сопротивлялся. Ему ведь не впервой, чужой крови он глотнул с лишком, и не ему, проклятому убийце, оправдываться и просить о пощаде, или милости.
Стальная хватка цепких мертвенно-ледяных пальцев слабеет, и Эрик рывком распрямляет спину, жадно глотая холодный воздух и вытирая струящуюся по лицу алую жидкость.
Глаза, привыкшие к непроглядной темени, режет свет, и у Слингби не сразу получается разглядеть помещение. Просторный зал, посреди которого – два кресла, да чаша с водой. Только что-то подсказывает Эрику, что для них с Аланом сегодня что-то изменится.
Худощавая женщина в тёмном платье неспешно пересекает зал, легко подталкивает жнеца к креслу и усаживается напротив, спокойно глядя на Эрика:
- Ну, Эрик, умылся? – насмешливо спрашивает Смерть, чуть склонив голову вбок. Слингби не смеет поднять глаз, лишь молча наблюдает, как тяжёлые алые капли срываются с лица и разбиваются о мраморный пол, гулким эхом отдаваясь от стен, да стискивает нечувствительными из-за савана шрамов пальцами подлокотники кресла.
- Тысяча душ. Не одна, не две, не десять, а тысяча! И всё ради того, чтобы выкупить жизнь мальчишки, который просто-напросто не способен быть жнецом! Пойми ты, не той породы твой Алан, чтобы таким ремеслом заниматься. Да, сильный духом, да, собранный, да, ответственный, да, знает свои обязанности, но не с его-то сердечком плёнку собирать! Что за жнец, который каждой скошенной душе по куску, по капле крови отдаёт? Страшно, больно одному, а никому открылся, только к тебе прикипел. Смерть для мальчишки была лучшим из вариантов, а смерть от Шипов – достойным его. Что ж ты с ним так, а?
- Алан сейчас в порядке? – спрашивает Слингби. И удивляется своему голосу, хриплому и надтреснутому. Но этот вопрос мучает Эрика уже очень давно, и шинигами просто не может его не задать.
- Если это состояние можно назвать «в порядке», то да, - криво усмехается Смерть, - Мальчишка пятьдесят лет от тебя не отходит. Шипы сердце только царапали да кололи, а ты его в клочья разорвал. Нужно ли ему было такое спасение? Что смотришь, как нашкодивший кот?! Хочешь увидеть, во что ты его превратил, чёртов ты эгоист?
Эрик коротко, едва заметно кивает, внимательно слушая госпожу. Все эти пятьдесят лет, едва способный вспомнить своё имя, Слингби знал, что ему нужно увидеть кого-то. Кого-то до боли близкого, родного. И попросить прощения, обнять и пообещать, что он больше никогда-никогда не будет страдать. А потом расшибиться в лепёшку, но обязательно выполнить обещание.
Смерть неторопливо поднимается с кресла… И выплёскивает воду из чаши в лицо Эрику.
Ледяная вода из Леты обжигает не хуже кислоты. Слингби недоумевающее моргает, глядя на женщину, и с удивлением осознаёт, что кровь на лице и руках светлеет, становится всё прозрачнее, пока не обращается кристально чистой водой, а уродливые рубцы покрываются гладкой здоровой кожей. Как странно…
-Из одного кубка яд вместе глотаете, и не понять, чья доля больше. Вытерпели, выжили, вынесли, рука об руку сквозь мрак прошли. Хватит с вас. А теперь пошёл прочь, не место тебе здесь теперь.
Прощение? Немыслимо…
Эрик неловким ломаным движением склоняется в знак благодарности, неуверенно пересекает зал и распахивает двери, щурясь на ослепительно яркий свет.
Кошмар затянулся, а теперь время проснуться.
***
Алан делает свистящий глубокий вдох и открывает глаза. С недавнего времени Хамфриз тоже приобрёл привычку не дышать во время сна. Жнец садится на постели, слепо шаря по прикроватной тумбочке в поисках очков.
- Ты куда вскочил такую рань? Спи давай… - произносит до боли знакомый охрипший голос за спиной юноши, и Алан, ещё не до конца проснувшийся, оборачивается через плечо.
- Эрик?
Слингби внимательно вглядывается в размытые очертания, не в силах коснуться. Бледное остроскулое лицо, потускневшие изумрудно-зелёные глаза, едва заметная седина в медово-каштановых волосах… Боже, что он с ним сделал! Хочется, обнять, скрыть от всего, защитить… Только нужна ли теперь Алану его защита? Он ведь только с иду слабый, как трава в ноябре…
-Эрик? – снова зовёт юноша, придвигаясь ближе и пощипывая себя за руку. Только мираж, который должен был растаять с пробуждением, не спешит рассыпаться прахом. Немыслимо…
- Простишь? – только и может вымолвить Слингби. Жнец знает: сказать нужно куда больше, но мысли пока не хотят складываться в связные предложения.
Алан расправляет плечи. Делает глубокий вдох. А затем отчаянно крепко, как утопающий в спасательный круг, вцепляется в жнеца и некоторое время сидит неподвижно, вслушиваясь в быстрые размеренные удары чужого сердца вплотную к его собственному, которое благодаря Эрику теперь бьётся ровно и уверенно.
Эрик молча поглаживает юношу по спине, по плечам, начинающим мелко подрагивать. Дышит Алан часто, со всхлипами, которые постепенно переходят в рыдания, а потом и в сдавленный животный вой на одной ноте. Юноша, уже порядком забывший, что значит плакать, разревелся, как маленький ребёнок, и плевать, что волосы уже тронула седина. Счастье – хороший доктор, только вот вынимать бритвенно-острые коготки тоски из сердца с анестезией у него, к сожалению, не всегда получается.
- Я скучал…- только и может разобрать Слингби в надрывных, уже затихающих всхлипах.
- И я по тебе соскучился… - шепчет Эрик в каштановую макушку юноши, чуть касаясь мягких прядок иссохшими потрескавшимися губами.
Вскоре Хамфриз окончательно успокаивается, и, лишь изредка шмыгая покрасневшим носом, прижимается к партнёру, вслух размышляя о том, что приготовить к вечернему приёму гостей и как украсить дом. Будто и не было тех пятидесяти лет.
… Уильям не сразу дозвонился до Хамфриза, чтобы спросить, какого чёрта творится у него в квартире. Спирс обнаружил перемазанного кровью Сатклиффа на полу у своей постели, лежащего на веере отсечённых кроваво-красных прядях волос. А когда тот пришёл в себя, добиться от него хоть чего-нибудь, кроме бессвязных рыданий и выкрика «Я бы поступил точно так же!» не удалось.
Телефонная трубка выпала из ослабевших пальцев, лишь только Уильям услышал голос Эрика, а посему шеф Третьего Лондонского Департамента не преминул схватить Грелля в охапку и переместиться в дом коллег даже не переодевшись.
…Уже сидя за столом в маленькой уютной кухоньке в доме Слингби и Хамфриза, Сатклифф едва заметно улыбнулся своим мыслям и заправил за ухо короткую прядку. Всё-таки волосы – это очень маленькая плата за покой.
Им ли не знать, сколько оно стоит на самом деле?

@темы: Alan Humphries, Eric Slingby, fanfiction

Comments

[Maetel]

очень, очень тяжело и грустно *ушла за носовыми платками*
автор не разучился, он молодец)

[elvishwolf]

Спасибо большое за отзыв, рада, что вам понравилось )))

[Kyokka Suigetsu]

боже, это прекрасно...так печально и красиво

[Alice Smith]

just perfect!!!

[HSF]

Это шедевр! Очень тяжело, грустно, больно. С надрывом, невыносимо... А потом - так счастливо.
Знаете, в эту историю хочется верить. Я - поверила.
Спасибо Вам!